Андрей Костин - Июнь 1941-го. 10 дней из жизни И. В. Сталина
Эти слова вызвали возмущение Вознесенского, и он заявил: «Вячеслав, иди вперед, мы за тобой пойдем».
То есть судьба Сталина повисла на волоске. Если бы сейчас предложение Вознесенского было поддержано, у государства бы появился новый начальник.
Но на самом деле никто не собирался свергать Сталина. Свергать вождя в этот критический час было бы самоубийством. И, повиснув на мгновение, судьба Сталина вернулась на прежнее место». Эх, куда занесло неразборчивого в использовании «достоверных» свидетельств А. И. Микояна, известного биографа И. В. Сталина.
Настораживает то, что и Ю. Емельянов, и Рыбасы, как рефрен, повторяют, с подачи опять же Микояна, слова, якобы произнесенные В. М. Молотовым, что Сталин 29 и 30 июня «…находился в такой прострации, что ничем не интересуется, не проявляет инициативы». Это сказал якобы человек, находившийся в эти дни рядом со Сталиным практически непрерывно, видевший неиссякаемую энергию вождя, пытавшегося детально разобраться в том, что происходит на фронтах, и прежде всего на Западном фронте, гневно клеймящего беспомощность военных, потерявших бразды управления войсками, перенесшего унижение от дуболомных руководителей Наркомата обороны и только на какой-то миг расслабившегося, чтобы осмыслить происходящее накануне принятия судьбоносных для страны решений.
Впрочем, пора критически проанализировать высказывания и свидетельства этого человека, беспредельно преданного вождю, до самых последних дней своей жизни боровшегося за восстановление его доброго имени и ни разу не усомнившегося в его абсолютно адекватных действиях в критические дни первой недели после начала войны.
2.3. Свидетельства В. М. МолотоваВячеслав Михайлович Молотов не оставил личных воспоминаний в виде собственных мемуаров. Опираться можно лишь на свидетельства, опубликованные по результатам его многочасовых бесед с писателем Ф. Чуевым, оформленных в виде двух книг: «Молотов. Полудержавный властелин» и «Сто сорок бесед с Молотовым». Интервью Ф. Чуеву Молотов давал, будучи глубоким стариком, в 1984 году, на 95-м году жизни, поэтому скидки на возраст неизбежны.
Например, американский исследователь поведения Сталина в первые дни после начала войны И. Куртуков в своей монографии «Бегство Сталина на дачу в июне 1941 года» приводит такую цитату из интервью Молотова Ф. Чуеву:
«Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен… Трудно сказать, двадцать второго это было или двадцать третьего это было, такое время, когда сливались один день с другим».
Понятно, что 22 июня Сталин не мог находиться на даче, потому что он находился в своем кремлевском кабинете непрерывно с 5 часов 45 минут до 16 часов 45 минут, и первым, кого он принял, прибыв в Кремль, были Молотов, Берия, Тимошенко, Мехлис и Жуков. Памятный это был день, решали, кому выступить по радио с обращением к народу, готовили совместно текст выступления. Не могло не врезаться ему в память и одобрение Сталина, прозвучавшее по поводу состоявшегося выступления Молотова: «Ну и волновался же ты, но речь прошла хорошо».
И вдруг такой нюанс в воспоминаниях через 43 года: то ли 22 июня Сталин уединился на даче, то ли 23-го, но два дня его в Кремле не было. Зафиксируем этот нюанс и в качестве рабочей гипотезы положим, что это были 2 дня, скажем, 23 и 24 июня, поскольку 22 июня однозначно отпадает. И. Куртуков также допускает аберрацию памяти весьма пожилого человека, комментируя вышеприведенный фрагмент воспоминаний Молотова следующим образом:
«Двадцать второе или двадцать третье» пусть тут не смущают, они всплыли из хрущевской версии, которую как раз Чуев с Молотовым обсуждал. Конечно, невозможно через 43 года точно вспомнить дату событий, важно подтверждение факта «прострации». Каждому свое! Давай, хоть умри, прострацию!
Тут требуется комментарий уже к комментарию самого И. Куртукова. Упомянутое «подтверждение факта «прострации» относится не к Молотову, который такого термина никогда не употреблял. Это относится к Н. С. Хрущеву, утверждавшему, со ссылкой на Микояна и Берию, что Сталин с первых дней войны впал в «прострацию». Здесь важно то, что И. Куртуков подметил сам факт смешения даты события (удаления вождя на дачу) и его продолжительность. Продолжим цитирование ответа Молотова Ф. Чуеву непосредственно по первоисточнику:
«Ну конечно, он переживал, но на кролика не похож, конечно. Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен. Но всем было очень трудно, а ему особенно.
— Якобы был у него Берия, и Сталин сказал: «Все потеряно, я сдаюсь».
— Не так. Трудно сказать, двадцать второго или двадцать третьего это было, такое время, когда сливался один день с другим. «Я сдаюсь» — таких слов я не слышал. И считаю их маловероятными».
Опять в воспоминаниях фигурирует, что Сталин два-три дня не показывался в Кремле. Исключая 22 июня, получается, что 23–24 июня, или даже 23–25 июня он не появлялся в Кремле. Так это же совпадает с версией В. М. Жухрая, что именно в эти три дня, 23–25 июня, Сталин тяжело болел и физически не мог появиться в своем кабинете! Но… он не только появлялся, он еще и интенсивно работал, и записи в Журнале регистрации, тому надежное свидетельство. Наваждение какое-то! Невольно хочется поддержать уважаемого Владимира Михайловича Жухрая, что все эти записи сделаны ошибочно! Но поддержать не получается, уж очень это солидный документальный свидетель и от него никак невозможно отмежеваться. Тогда что? Никакой веры свидетельствам Молотова, списать на аберрацию памяти или вообще отмахнуться от его воспоминаний из-за преклонного возраста. Но тогда возобладают завиральные версии А. И. Микояна, которые нечем будет проверить на достоверность.
А проверять и сопоставлять крайне необходимо, учитывая диаметрально противоположное отношение этих двух свидетелей к Сталину. Если Микоян имел основание «мстить» Сталину за «27-го бакинского комиссара», то Молотов был беспредельно предан вождю, был его тенью и каких-либо негативных высказываний в адрес вождя допустить не мог по определению.
Сталин по какой-то причине поручил Молотову выступить вместо себя по радио с обращением к народу, и тот блестяще справился с этой задачей. А вот через 43 года он уже не очень убедительно объяснял Ф. Чуеву, почему Сталин так решил. Никто внятно и аргументировано не смог сделать это и по сей день…
А как в интерпретации Молотова выглядят события, происходившие 29–30 июня 1941 года?
«Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я. Оттуда я и Берия поехали к Сталину на дачу. Это было на второй или на третий день…»{26}
«…По-моему, с нами был еще Маленков. А кто еще, не помню точно. Маленкова помню (об Анастасе Ивановиче он даже не упомянул. — А.К.).
Сталин был в очень сложном состоянии. Он не ругался, но не по себе было.
— Как держался?
— Как держался? Как Сталину полагается держаться. Твердо.
— А вот Чаковский пишет, что он…
— Что там Чаковский пишет, я не помню, мы о другом совсем говорили. Он сказал: «Просрали». Это относилось ко всем нам, вместе взятым. Это я хорошо помню, поэтому и говорю. «Все просрали», — он просто сказал. А мы просрали. Такое было трудное состояние тогда. Ну, я старался его немножко ободрить»{27}.
Здесь Молотов как бы запамятовал ту бурную сцену, разыгравшуюся в кабинете Тимошенко, о которой он ранее сам поведал писателю И. В. Стаднюку. А Ф. Чуеву не пришла почему-то в голову мысль напомнить об этом Молотову, хотя это сцена явилась поворотным пунктом последующего развития трагических событий, приключившихся в начале войны. Задай Ф. Чуев этот вопрос, возможно, в памяти В. М. Молотова всплыли бы какие-то дополнительные подробности этой мизансцены и не пришлось бы нынешним исследователям по крупицам собирать и тщательно сверять факты, подтверждающие подлинность версии Микояна и того же Берии (в изложении Хрущева) о непростых событиях 29–30 июня 1941 года.
Если все происходило именно так, как поведал И. Стаднюк, ссылаясь на рассказ Молотова, то военные преподали Сталину предметный урок на тему, как отказывают рычаги авторитарной власти, практикуемой им в мирное время, в условиях военного времени. Той власти, которая опиралась на непререкаемый авторитет вождя, который успешно управлял государством не с помощью властных полномочий, а посредством партийного членства и культа личности. Неограниченная власть и отсутствие всякой ответственности за свои действия устраивали Сталина, однако окружающие его соратники усматривали в этом возможность проявления негативных последствий, но по известным причинам не высказывали этих опасений.
И только Молотов еще в 1930 году упорно настаивал на том, чтобы Сталин стал Председателем Совнаркома. Однако Сталина устраивала скромная должность секретаря ЦК ВКП(б), впоследствии генерального секретаря, который ни за что не отвечал, а спросить мог с того же Председателя Совнаркома за те или иные упущения по всей строгости. И только опасность приближающейся войны вынудила Сталина занять эту должность, однако брать на себя руководство вооруженными силами он по-прежнему отказывался. Иначе по какой такой причине во главе Ставки Главного Командования, образованной на второй день после начала войны, был утвержден нарком обороны маршал С. К. Тимошенко. Ситуация создалась курьезная, когда член СГК Сталин формально попадает в подчинение к ее председателю, который одновременно является членом правительства, возглавляемого Сталиным. Лучше всех курьезность ситуации воспринимал бедный маршал Тимошенко, который подписывал директивы Ставки не иначе как— «От Ставки Главного Командования Народный комиссар обороны С. Тимошенко». С такими полномочиями много не навоюешь. Командующие фронтами и соединениями, получив директивные указания за такой подписью, еще подумают как скоро и с какой точностью выполнять эти указания. А поскольку военные люди особенно чутко реагируют на недостатки при оформлении документов, тем более в военное время, тем более при той неразберихе, которая сложилась в ее начале, то и уровень исполнительской дисциплины был соответствующий.
